Старина четвероног - Страница 50

Странно, с каким единодушием ополчились тогда против меня чуть ли не все ученые. Точно заговор какой-то! Британский музей считал, что латимерия — случайный выходец из глубин океана. Датская океанографическая экспедиция искала целаканта в абиссали. А палеонтологи США и других стран? Они тоже сошлись на том, что целакант обитает «в недосягаемых глубинах океана». Все твердили, что пытаться поймать целаканта на крючковую снасть — смехотворно, из этого ничего не выйдет. И вот оказалось, что угнетаемые болезнями коморяне сотни лет именно так ловят целакантов, и никакие ученейшие рассуждения музейных деятелей этого не опровергнут. Более того, на Коморах целаканты входят в обычное меню островитян. Вполне вероятно даже, что предки упомянутых ученых сами ели целаканта, ибо на заре мореплавания многие английские суда, доставлявшие пряности с Востока, регулярно заходили на Иоанну, как тогда называли остров Анжуан. Один английский капитан до того полюбил эти места,, что поселился на острове и развел чудесный сад. В Мутсамуду благодаря большой глубине у самого берега буйные ветры не страшны; здесь суда пополняли запасы провизии и пресной воды, а команды успешно расправлялись с начинающейся цингой, уписывая богатые витаминами тропические фрукты. Очень возможно, что в числе закупаемой провизии было филе соленого целаканта.

Размышления о пище вернули меня к действительности. Я встал и раздал летчикам печенье, инжир, сыр. Сам я не мог есть. По-прежнему сушу и море застилала пелена облаков. Несмотря на бессонницу и перевозбуждение, я снова лег и сделал отчаянную попытку задремать. Вдруг — резкая боль, я сел. Еще до вылета из Дурбана меня беспокоили уши, теперь же, после мучительных спазм, правое ухо разболелось невыносимо. Вот уж некстати! Однажды (тогда еще не был изобретен пенициллин) у меня в том же ухе был нарыв, и я его вспоминал с ужасом. Сейчас меня ожидало очень много дел, и болезнь была бы подлинным бедствием. Надо было срочно принять меры. Поэтому я прошел в кабину, рассказал Блову о своей беде и попросил разрешения разжечь примус, чтобы прокипятить шприц: я хотел вспрыснуть себе пенициллин, все необходимые принадлежности хранились в моем сундучке. Блов был крайне озадачен, мне же не хотелось особенно с ним спорить — ведь самолет и наши жизни (а теперь еще и цел акант!) были целиком на его ответственности. Вероятно, я все равно не смог бы его уговорить. Словом, от лечения пришлось отказаться.

Это было адское мучение, я не мог ни сидеть, ни лежать. Тогда я прибег к средству, которое часто помогает мне в подобных случаях: надо на чем-нибудь сосредоточить свои мысли так, чтобы сознание перестало регистрировать боль. Я решил использовать оставшееся время и записать то, что произошло за последние дни, пока события свежи в памяти, и особенно все услышанное мной в Дзаудзи. Вскоре я был настолько поглощен усилиями восстановить последовательность отдельных моментов, что забыл об остальном. Очнулся я от голоса Рэлстона.

— Базаруто!

Действительно — облака стали немного реже, и далеко внизу, справа, я увидел заветную точку. Но вот, после мыса Себастьян, опять сгустилась облачность, и наш самолет, недовольно урча, снова закутался в вату,

Я вернулся к своим записям.

Внезапно мои уши почувствовали, что мы заметно снизились. В окошко я различил озера в районе Иньярриме, в стороне между облаками проглядывало море. Мы прошли над дюнами на высоте нескольких сот метров, миновали устье Лимпопо, потом цепочку озер возле Сан- Мартинья, остров Чефина, устье Инкомати... А вот и залив Лоренсу-Маркиш.

В 18.20 самолет приземлился. Вице-консул Филипп ждал в аэропорту; португальские представители засыпали меня приветствиями и вопросами. Больше всего я беспокоился о том, чтобы накормили летчиков. Они подкрепились бутербродами, а также кофе или пивом, кому что нравилось.

Несмотря на свое нетерпение, я все время помнил просьбу бригадира следить за тем, чтобы экипаж самолета не переутомился. День выдался трудный, и как меня ни тянуло домой, я предложил Блову переночевать в Лоренсу-Маркише. Однако родной дом манил их не меньше, чем меня, и они твердо решили сегодня же там быть. Тогда я попросил Филиппа позвонить в Дурбан моему другу доктору Джорджу Кемпбеллу, чтобы тот выслал к самолету надежного фотографа; мне хотелось немедленно проявить драгоценные пленки.

Мы взлетели в 18.45. Шел дождь, смеркалось, казалось, нашему полету не будет конца. Внезапно я обнаружил, что боль в ушах прошла. А вынужденная бездеятельность сняла нервное напряжение. Зато теперь я ощущал невероятную усталость и мечтал лишь о том, чтобы очутиться в тихой комнате на постели со свежими простынями. Мои планы предусматривали ранний подъем на следующий день, и все же я надеялся немного поспать в Дурбане, Я не сомневался, что друзья, извещенные о моем приезде, быстро оставят меня в покое, когда увидят мое утомление. Забавно сейчас вспоминать, как плохо я себе представлял, что меня ждало..,

Огни Дурбана! — возвестил голос Рэлстона,

Осталось совсем немного, и все же мы смогли сесть

лишь через полчаса. Самолет кружил и кружил над аэродромом— какая-то упрямая антенна никак не хотела возвращаться на свое место. В конце концов пришлось снять один из листов фюзеляжа, чтобы с ней совладать.

Мы приземлились. Дверь открылась, я первым ступил на трап, и в тот же миг меня ослепили фотовспышки. Но до этого я успел заметить большую толпу людей, которая непрерывно увеличивалась. Откуда столько народу? Моя растерянность и недовольство только усилились, когда Джордж Мур из радио ЮАС схватил меня за локоть, сунул мне под нос микрофон с длинным проволочным хвостом и обрушил на меня град вопросов. Звуки, которые я издавал, напоминали скорее лягушачье кваканье, нежели человеческую речь. Во всяком случае, мой сын, который дома, в Грейамстауне, слушал радиоинтервью, сказал маме: